Лев, колдунья и волшебный гроб.

[Quenti]

Не знаю, что нахлынуло, но в поддержание ночной темы ужасов представляю вам отрывок из одного моего (пока ещё не опубликованного) романа. Отрывок длинный и, скорее всего, скучный. Плюс, сложный к восприятию из-за отрыва от основного контекста. Но... пользуйтесь пока эксклюзив. Несколько позже удалю, если таки решусь опубликовать. Хотя... он публикации не подлежит по некоторым причинам.

Итак...

Лев, колдунья и волшебный гроб.

О, случайный! Поверьте,
Я — только поэтка.

Надя Львова.

В Москве его более ничто не удерживало, оставалось одна надежда – купить пива, забраться в теплый вагон и отправляться домой, в Подмосковье, на мамины хлеба.
Или всё же вернуться к дяде Кеше? Да не такой уж и прельстительной стала стезя дельца после известных событий. Что он выиграл от всей своей осторожности в отношениях с властью и заигрывания с деньгами? Ну, избежал обезьянника и что? Попал в больницу, втянул себя в какую-то несусветную историю с ангелами и демонами, и, кажется, разговаривал с самим Сатаною. А главное – он потерял Грелку! Эту смешную, нескладную девчонку, так стремительно ворвавшуюся в его жизнь и так же из неё исчезнувшей. Да уж, в Подмосковье, на мамины хлеба. К чёрту Москву.
Ах, совсем забыл! Время на улице третий час ночи, подземка только в полшестого откроется, а ближайшая электричка где-то в пять утра. Да… и на авто денег нет. И вряд ли случайный ночной «бомбист» решиться подвезти попутчика обмотанного, словно мумия, бинтами. Чем не сюжет для фильма ужасов? Вот, кстати, здравая мысль – на глаза сотрудникам органов, а также прочим бдительным гражданам попадаться не стоит, вид его загробный к доверию не располагает. Выходит, путь в метро и на вокзал закрыт, там милицейского и гражданского бдительного люда хватает.
Лев решил пробираться к Кольцевой дороге дворами. Как-нибудь до рассвета доберётся до границ города, а там видно будет. Народ там, в области, не такой нервный, может, и помогут чем.
Казаков попытался определить северное направление. Мох на деревьях искать было глупо. Да и сам он был не очень уверен, с какой стороны дерева этот мох на коре произрастает – с северной или южной? А других способов определения сторон света он не знал. Так что положился на свое внутреннее чувство самосохранения и отправился туда, куда глаза глядят.
За спиною осталась улица Двинцев, перед глазами Сущевский Вал, там, вдали виднелись вязнущие в цветах неона дорожная развязка эстакады перед площадью вокзала. Туда, прямо по проезжей части, с выставленным большим пальцем на вытянутой руке, отправился Макс. Бежал из больницы и не боится. Чудак. Впрочем, он москвич, ему проще. Если кто и решиться его подбросить, то и нет проблем, до Новоостанскинской тут рукой подать, не то, что Льву – переть аж до самой Лобни. Или всё же до Водного Стадиона? Хм. Если Мартова схватит милиция, тоже ничего страшного, скажет, что не хочет лечиться и делов то. А Казакову дел с органами иметь не хотелось, дядя Кеша так и сказал…
Тьфу ты! Опять двадцать пять! Пора бы уже своим умом жить.

Вдоль широкой дороги, опустив рога, стояли мрачные троллейбусы с рекламой бытовой техники и футболистом Аршавиным, мимо проносились армяне на тюнинговых жигулях и молодчики яппи на «фордах»; в поисках коммерческой любви и ночных приключений, громким смехом орошала ночь подвыпившая молодежь у врат винного магазина. Фоном звучала музыка обрывками доносящаяся из салонов автомобилей и сам гул города не спящий от заката до рассвета. Нужно свернуть на более неприметную улицу, ибо редкие прохожие шарахались от Казакова. До Дня Всех Святых ещё рано, и вид его не располагал к карнавальному настроению.
Лев свернул направо и на ближайшем столбе прочитал табличку «Савеловский пр.» Проезд? Проспект? Пристань? Понимай, как хочешь. Ну, «пр.» так «пр.» Вперед!

Всё-таки холодное лето выдалось в этом году. Искупаться так и не получилось. А осень и того хлеще - Сентябрь, а по ощущениям, как минимум конец Октября и дуют ветры.
Ветры, ветры, куда занесут они непутёвого дельца, задолго до своего тридцатилетия считающего, что «земную жизнь, пройдя до половины» он «оказался в сумрачном лесу»? И ветры занесли Казакова на кладбище.

***
Пока он размышлял, о перипетиях своих злоключений за отчетный период памяти, он не заметил, каким образом преодолел ограду погоста или быть может парадный вход, если так можно выразиться по отношению к столь мрачному, но, несомненно, торжественному месту времяпрепровождения. Вообще, Лев посчитал, что его ночное путешествие складывается очень удачно. Пробравшись сквозь узкую прореху в каком-то заборе, он оказался в окружении печально склоненных деревьев и неких сооружений, которые Лев в ночном сумраке принял за гаражные постройки. «Отлично! – подумал герой. – Так дворами-гаражами тупо пойду на север как слон, и деревья очень кстати!»
При ближайшем рассмотрении «сооружения» оказались мраморными надгробиями, гипсовыми бюстами, скромными крестами, поблекшими звездами на пирамидках и прочими памятниками ритуального толка. То есть куда ни глянь, перед Львом Николаевичем простиралось панорама Миусского кладбища во всём его погребальном великолепии.
- Приехали! – Вслух произнес Лев, обращаясь не то что к себе лично, а в большей степени к наблюдающему за ним (чисто теоретически) ангелу-хранителю. – Вот такого приключения мне как раз не хватало, побег из больницы на кладбище, это, как я понял, что-то вроде иронии судьбы?

А теперь, как говориться, здравствуй юность!
Казаков смахнул остатки воспоминаний и отправился искать среди тропинок кладбища путь на север.
Куст ракиты тревожно шелестел в темноте, берёзка жалостливо склонилась над безызвестной могилою. Далеко, словно в другой вселенной промчался автомобиль, а где-то совсем рядом «ухнул» кто-то по ночному значительный, может быть даже филин.
Льву на ум пришла древняя песенка, которую он пел с измученным видом вместе с классом на уроках музыки. Всех слов он не помнил, разве что ни к чему не обязывающую информацию: слова народные, музыка Кабалевского, что могло быть и правдой, а могло и не быть. Насвистывая мотив, упущенные из памяти слова он заменял свежеизобретёнными:

То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой…
Край родной, навек…
Навек любимый,
Как представиться с тобой?

Солнцем залиты долины,
И куда не бросишь взгляд –
Всюду…
Всюду мат и яд и ад!

Детство наше золотое
Всё светлей ты с каждым днём!
Под счастливою звездою,
Всё накрылось как…

Песня оборвалась на устах Казакова. Впереди замаячил туманный огонёк. Сторожа? Не похоже. Любопытство заставляло его приблизиться. Благоразумие предостерегало. Страх, делая вид, что его совсем нет, благоразумию согласно поддакивал.
- Казак я или не казак?! – Подбодрил себя Лев и двинулся вперёд.

Над поросшей высокой сухой травою могилой, едва сиял размытый свет, крохотными светлячками поднимался он ввысь почти до коленной высоты покосившегося старика-креста и тут же медленно опадал искристыми снежинками вокруг холмика. Белым-бело, кругом белым-бело от молочного света! И вроде уже это не могильный холм, среди надгробий переселённого погоста, а краешек умиротворенной зимы совершенно естественным образом нашедший свое упокоение остатком-сугробом среди кладбища уходящего лета.
- Уж если был бы я поэтом, - прошептал Казаков, - то я нашёл бы, что сказать об этом. Не погост, а страна снов!
Лев сделал ещё два шага в направлении открытия и за его спиной послышался голос:
- Знаешь, затея идти на свет над могилой, не очень умна. Жизнь потеряешь, а она одна, какой бы не была постылой…
Молодой человек развернулся и увидал девушку.
В платье до колен, в шляпке с эгреткою, вышла она из сумрака на свет, кутаясь в шаль. Казаков тут же узнал в ней Агнессу Гавриловну – ту самую, из-за которой разыгралась драма во дворе дома по улице Сенежской.
- Это вы?!
- Это я. – согласилась барышня.
Лев, вспоминая совсем недавние события, был уверен, что раньше она выглядела на много старше, лет на сорок, ну, может быть, на тридцать. Сейчас этой коварной даме вряд ли можно было дать больше девятнадцати.
- Вы что, следили?! Загнать решили как коня? – Воскликнул Лев. - Что сделал вам такого я, зачем преследовать меня?!
Барышня печально улыбнулась.
- О, милый ‘азаков! – Она сказала, - ты перепутал на мгновенье, ‘то здесь хозяин, а ‘то гость. Зачем преследовать? И вновь набросился на даму, словно пёс на ‘ость. Ты сам пришёл. Бежал от света в темноту. Искал её, но нашёл не ту.
Барышня именно так и говорила, глотая букву «К», и в этом дефекте речи слышалась особая магия.
- Стоп, стоп! – Казаков на всякий случай отскочил ретиво от Агнессы на безопасное расстояние, хотя та, судя по всему, была настроена миролюбиво. – Вопрос не в бровь, а прямо в лоб…Что-то тут не так. Вернее всё не так. И говорю стихами как дурак. Ну вот, опять! Я вовсе в рифму не хотел сказать, а выразиться как-нибудь проще, а то, как пономарь всенощный…
Казаков испуганно прикрыл рот рукою.
- Кто ты?! – Коротко спросил он, стараясь контролировать свою речь.
- О, случайный! - Агнесса ещё раз печально улыбнулась, поправив на шляпке эгретку. – Я всего лишь поэтка…

***
Лев попал в плен водоворота стихов. Луна где-то там высоко над головою мерцала в такт рифмам, деревья, дирижируя на ветру ветвями, выдавали слегка рваную, но стройную строку. И даже шершавая трава под шагами шуршала четверостишиями. Филин из глубины кладбища важно обозначал оглавление стиха: «Ух, ух!» и слова мэтра подхватывали неведомые птицы-хохотуньи: «ха-ха-ха, ха-ха-ха!» Свет, от могильного холма, поднимаясь спиралью, окружал Льва и Агнессу, заслонял их завесой от мира теней. Пространство между надгробиями и крестами, увеличилось многократно, превратив могилы в лесную поляну. Цветы, бледные, лиловые, едва жёлтые и вовсе призрачные потянули свои головки к монете Луны. Колокольчики жалобно пели: «тилинь-телей, тилинь-телей!» Им подпевали анютины глазки и фиалки: «Нас так жалко, нас так жалко!» А свет светлячков кружил. Кружил, манил, опьянял и звал танцевать вальс.
Ворон важный присев на кресте, вращал головою, посматривая то левым глазом, то правым.
- Кар, кар! Я стар, я стар!
И всё вокруг казалось старым и ветхим. Это древнее кладбище, эта тысячелетняя, бесконечная ночь, этот седой мир. И даже Лев, почувствовал себя в это мгновение повзрослевшим, и, быть может мудрым, ибо вдруг осознал, насколько же он глуп.
Вечно молодой была в этом песенном круговороте лишь она – таинственная незнакомка. Агнесса – из холодного огня. Она беззвучно улыбалась, но был слышан звонкий смех её улыбки. Она стояла у креста, но была везде – и рядом, и в глубине, и кругом. Всё звало танцевать, вся абсурдность, нереальность ситуации порождало одно желание – пуститься в похоронный вальс. И смеяться.
Ибо, что может быть смешнее смерти?
Холодная ладонь Агнессы оказалась в руке Льва. И он, закинув свою огненно-рыжую шевелюру, захохотал в голос. И вторили ему неведомые птицы-хохотуньи: «ха-ха-ха, ха-ха-ха!» И, забыв обо всём на свете, он пустился танцевать.
Раз, два, три! Раз, два, три! Сегодня жив, а завтра умри! Раз, два, три! Раз, два, три! Есть только смерть, ты посмотри! Три, два, раз! Три, два, раз! Ты уже прожил, умри сейчас!
Вальс кружился и кружил голову. Обмотанный бинтами Лев и укутанная в саван шали Агнесса, танцевали средь могил и надгробий. И были они не одни – из-под холмиков, втоптанных временем курганов, забытых людьми склепов появлялись тени и тянулись на свет, устраивались у оград над могильными плитами, словно посетители ночного кабаре занимают места за столиками в ожидании крепкого портера и зрелищ. Ночь сияла. Цветы расступались под ногами, мягкие ветви древ восхищённо хватали тела танцующих, мертвые аплодировали, а ночной воздух холодил, освещая лунным светом пространство. Она читала стихи, он говорил рифмой:

Слышите, ‘ак шагает по столикам Ночь?..
Её или Ваши на губах поцелуи?
Запахом дышат сладко-порочным
Над нами склонённые туи.

- О, кто ты? – В сотый раз вопрошал её Лев. – Волшебная! Это сон? Я сплю?! Наверно... Или это болезнь нервная? А, всё равно! С ума я сошёл уж давно!
Играл неведомый оркестр, в небе звёзды бесновались. А одна звезда, самая яркая, алела пятном, рассыпая хрустальные искры на своде небесном, и казалось до неё рукою подать.
- Не ‘аждый найдет путь на эту могилу. О, ‘азаков! О, милый! Мне это так лестно! А знаешь, я ведь не была никогда невестою…
И читала стихи, опять и опять, вальсируя, впитывая тепло рук Льва холодною кожею:

Мне хочется плакать под плач оркестра.
Печален и строг мой профиль.
Я нынче чья-то траурная невеста…

- Кто, кто? – Вдыхая на ходу могильный воздух, спрашивал Лев, открыв в себе совершенно неожиданную нежность к незнакомому и, верно, мёртвому человеку. – Кто тебя обидел?! Как я раньше не видел этот холод в твоих словах!
- Ты ещё слишком молод и не знаешь, что значит страх. Страх одиночества… Лев ты исполнишь пророчество. Ты нашел меня, я – потерянная невеста! У западной ограды – мое место. Для самоубийц.
И сотни лиц мертвых смотрели на их танец и были счастливы за неё, ибо нет ничего страшнее для мертвеца забвения людского. Мёртвым нужна память и внимание, от того они и тянутся к живым. Тянутся до тех пор, пока живой не станет мёртвым и сам не протянет остывшие руки к пульсу жизни, столь громкому и громогласному, как поток крови в обжигающей вене пышущего жаром здорового тела.
А смерть это вальс. Прохладный и умиротворённый. Смейся от горя или плачь от радости, всё равно – уже всё равно и все равны перед белой сестрою.
Раз, два, три! Раз, два, три! Сегодня жив, а завтра умри! Раз, два, три! Раз, два, три! Есть только смерть, ты посмотри! Три, два, раз! Три, два, раз! Ты уже прожил, умри сейчас!
Агнесса, вальсируя, потянула Льва к могильному холму. В том самом месте, где, казалось, бурлил призрачный свет, земля началась рыхлиться, словно на свободу из своих подземных чертогов рвался крот. И вот, на месте сияющего землистого сугроба появился гроб. Узкий, обитый красной материей с кантом из черного банта по краю. Выстлан был гроб тонким бельем с миниатюрной подушечкой у изголовья – колыбель, да и только!
- Близиться срок, я ждала столько! – Страстно шептала Агнесса. – Он настает! Это мой рок. Девяносто девять лет и ещё девяносто девять дней назад, случился ад – меня не венчанной уложили спать на это ложе. Ну, и что же? Я не обрекла покой и сон, пока был жив он – мой убийца.
У гроба опустились стенки, и он более стал походить на кровать. Повинуясь приглашаемому жесту Агнессы, Лев присел на краешек гроба. Жутко захотелось спать. Туи склонились над усыпальницей, скрестив ветви наподобие балдахина. Рядом устроилась покойница, положив голову молодому человеку на плечо.
- Не бросайте меня! Это жестоко. Мне на кладбище так одиноко, а от вас, Лев Николаевич, так горячо!
- Но, - возразил Казаков, - ты была там, на улице Снежной! Я видел сам. Ты не была такой нежной… как сейчас. С Ритой поссорила нас. Значит, ты можешь уйти. Я не вижу преград.
- Я, без ложной скромности, дура на свой лад, свершила ошибку,– сказала Агнесса с печальной улыбкою, - и исправить нет возможности. Я - тень, не смыкающая век. Я не видела день целый век... И от гроба я могу уходить прочь, но только в ночь.
- Как это было? – Задал вопрос Казаков и осторожно провел ей по коленке дрожащей рукою; более по привычки нахождения рядом с понравившейся девушкою, которая вроде как не против, нежели целенаправленно. Опыта общения с живыми покойницами он не имел, от того немного робел, но природа мужская исподволь требовала что-то делать. Вот он и принялся ласкать её холодную коленку.
- ‘ак это было? – Переспросила Агнесса. – Это давно было. Прошло уже почти сто лет. Мной любимый человек подарил мне пистолет. Правда, мило? В тот вечер я просила его прийти. Это было ‘апризом. Он был занят, он был зол. И в тот вечер не пришёл. Я не могла в себе сил найти отступиться, подождать. Начала ругаться, рвать и метать. Я с’азала: «не придёшь – среди мёртвых найдешь!» Это было моим ‘апризом. А вышло глупым сюрпризом.
Лев вспомнил о Грелке. Она тоже любила глупости. Сериалы всякие…
Будто прочитав мысли Казакова, Агнесса, запустив свою ладонь в его волосы, развернула к себе его голову:
- Ей нравилось то, что противно тебе? Такое бывает, и бог только знает, как смеют любить сын Адама и Евы дочь. Остальное – мелочь. Обращать внимание на мелочи – мелочность. Игнорировать их – равнодушие. Не нужно казаться слишком умным, потакайте капризам, даже самым безумным.
Ибо нет ничего изумительнее на свете, чем радовать любимых.
А ты, Лев, этого не понял, поди. Он тоже не понял, и кончилось все жжением в груди.
Взгляд её манил и завораживал. Голова кружилась, и в паху сладостно сводило жилы неизведанной судорогою. Воспоминания о Маргарите уходили на второй план, терялись в тумане. А из тумана отчетливо глядели холодной сталью серые глаза Агнессы. Но сталь эта была сильна не твердостью, но слаба грустью, как грустен одинокий, увядающий костер в степи без поддержки человека.
И губы человека потянулись к губам человека бывшего. Живая плоть соединилась с мёртвою. И с неба сорвались удивлённые звезды.
Ибо нет ничего более странного, чем тяга живого к мёртвому.

***
- Прошу прощения, сударыня! Совершенно непростительно человеку просвещённому столь бесцеремонно обращаться без представления незнакомой даме, тем более в столь интимной обстановке, но обстоятельства…
Агнесса, оторвавшись от созерцания рыжего друга, погладила его по щеке и подняла голову в сторону обращающегося.
- Чем могу служить сударь?
Заинтересованный Казаков оторвался от покойницы, сам повернул голову и даже приподнялся с гроба, дабы рассмотреть говорившего. В нескольких шагах поодаль, в элегантном полупоклоне стоял бледный мужчина чуть более чем среднего возраста с рваными ранами на лице. За его спиною угадывались очертания дамы в капоре и длинном ниспадающем одеянии, чем-то среднем между домашним халатом и корсетным платьем без корсета. Сам мужчина был одет в древний чиновничий камзол с поблекшей золотой вышивкою, а на голове диссонансом общему торжественному виду, покоился ночной колпак.
- Позвольте представиться: Коллежский асессор Ананьев и супруга моя Анна, в девичестве Кох. Снимал квартиру о трех комнатах с флигелем и прислугою недалеко от Донского монастыря, растерзан по ошибке разъярённой толпою с целью грабежа, посчитавшей меня и супругу мою, урожденную Анну Кох, людьми купеческого сословия в год 1771-й Сентября месяца в дни чумной смуты в Первопрестольной. Ныне же вместе с супругою, состою приведением в Нескучном саду, где терзаю муками страха случайно забредших потомков тех самых дворовых, мещан и иных, кои руку к убиению меня и супруги моей Анны, в девичестве Кох, приложили. Наши тела бренные были утоплены в Москве-реке и после извлечения оных баграми из пучины речной, были преданы земле здесь, за несколько верст от нашей гибели, на кладбище за Камер-коллежским валом. В материальном облике мы с супругою являемся редко, так как потомки убийц наших ныне в Москве найти сложно, но мы с Анною не жалуемся, устроены неплохо – наша могила, также давно утерянная, находится как раз под вашей могилою, милая сударыня. Удивительно даже, как наши кости не были потревожены, когда вам место последнего пристанища рыли.
- И чем могу вам служить господин Ананьев?
- Давно мы с супругою следим за судьбой вашей, госпожа Львова, вы уж извините сердечно. Бог нас с Анною чадами обделил, так что вы нам, сказать, за место дочери последние сто лет были, извините бога ради! И к родителям вашим мы являлись поддержать в страшную минуту горя, и ваш покой оберегали. Каюсь, верно, переусердствовали – всякому посетителю дорогу к могиле отвратили, дабы думы ваши возвышенные не тревожили, впрочем, и мы с супругою вам не досаждали, покой со стороны охраняя.
- Но к чему всё это, уважаемый асессор, позвольте полюбопытствовать? – Агнесса, казалось, была совершеннейшим образом удивлена неожиданным открытием.
- Вот и мы с супругой моей Анной, думали к чему всё это? В добродетелях особых при жизни мы замечены не были, от того и к чину ангельскому не причислены, но и в грехах особых не погрязли. Отчего было нам назначено быть неуспокоенными духами – не ясно. Но в год тысяча девятьсот тринадцатый, как раз в юбилей трехсотлетия царствующего дома, картина стала проясняться. Явился к нам некий посланник, представившийся Таинственным Незнакомцем, и заявил, дескать, час нашего предназначения близок. Предназначено нам на некой дороге скорби повстречать девицу и оберегать оную с надлежащим прилежанием. И за услугу эту, подвиг наш посмертный будет засчитан за великое благо, и мы с супругою получим крылья. И назначение новое получим – не обывателей в парке пугать, а в доме приютском бедным сироткам покровительствовать. Супруга моя Анна даже расплакалась в тот момент от чувств.
- Интересно. – Прокомментировала Агнесса, кивком поощряя пожилую пару к дальнейшему рассказу. – Признаюсь, ваша опека мне лестна.
- А тут, - продолжал коллежский асессор, - и ваши похороны как раз. Поэты, речи, внимание газет, переодетые жандармы. Очень трогательно! Ну, мы с супругою и решили, что вы и есть та самая девица. Так и оберегали вас в меру своих сил скромных. И расстроились мы с супругою очень, когда вы по воле своей, видать от расстройства душевного, Князю в услужение пошли. Имя взяли себе иное, любовному мучителю вашему прижизненному обвинительное…*
Отвратить Князя от души вашей не в силах наших, но предупредить, сделать внушение, некоторым образом, отческое, о влиянии его вредном, я смог бы. А супруга моя, Анна, мне и говорит, оставь, мол, Семён, на всё воля божья. Она, говорит, девушка духом сильная сама поймет со временем. Как же, говорю, Анна, ты можешь так думать? Не о том ли нам было предзнаменование от Таинственного Незнакомца? А она мне и говорит, что, дескать, не о том. С Князем Мира сражаться никаких сил ни земных, ни потусторонних не хватит. Значит, помощь наша в другом месте и в другое время понадобиться. На том и порешили – оберегали вас и не вмешивались, ожидая того самого особого случая.
- Дайте-ка я, сударь, угадаю: чай вы хотите сказать, что этот случай, как я понимаю, скоро случиться? Раз вы сто лет спустя решили всё-таки открыться?
- Именно, сударыня! Одно дело, когда вы согрешили дико, себя жизни лишив, душу свою тем самим сгубив. От того обращение ваше к Князю сути не меняет. А вот дело другое, когда вы другую душу губите. Этот молодой человек, разумеется, испорчен и ожидает его ад, но у каждого есть надежда на спасение. Наш с супругою жизненный пример тому подтверждение. Вы же его намертво губите, живого в ад тащите. Вы уж извините сердечно, но так пасть низко, ни вам, ни этому неразумному юноше мы с Анною позволить не можем. Может в этом и есть наше предназначение? Я надеюсь, вы простите меня, Надежда Григорьевна, за наш с супругою этот маленький обман во благо, но ваша задумка не выйдет.
- Ну, вы уже позволили ему со мною лечь! – Теперь уже с улыбкою коварной сказала Агнесса, которая к тому же, к удивлению слегка ошалевшего Казакова, оказалась ещё и какой-то Надеждой Григорьевной Львовой. – Впрочем, о ‘аком обмане идет речь?
- Как же? – Воскликнул асессор Ананьев. – Пока мы тут вам с супругою заговариваем зубы, время ваших речей истекло, не далее как минуту назад первые петухи пропели. Пожалуйте обратно во гроб! Да и нам со супругою пора! А вы, молодой человек, - чиновник теперь обращался прямо ко Льву, - впредь будьте осторожнее и морально разборчивее. Это надо же! С невенчанной девицей возлежать удумали бляжским образом, прости господи! Да ещё и с покойницею, упокой ея душу!
Затряслось пространство вокруг Казакова, повело всё, перекосило и размазало. Вроде как он опьянел в мгновение ока. Ворон, отворяя широко чёрный клюв с алеющим жалом языка, перебегая с одной перекладины креста на другую, ругался на вороньем языке: «Кар, карла-карл, вот удар! Кар, карла-карл, план колдуньи зря пропал!» Деревья застонали. Ветви их принялись в бессильной ярости хлестать воздух, корни, словно худые длинные старческие пальцы, вырвавшись из подземного плена, скребли землю. Филин где-то далеко суетливо ухал: «ух, ух, потерял бы лучше дух!» А птицы хохотуньи по-прежнему хохотали как сумасшедшие: «ха-ха-ха! Хо-хо-хо!» Мертвецы пришедшие посмотреть волшебный вальс изменялись в лицах и в страхе бежали прочь, ведь дневной свет это не их время. Не имея возможности держать себя в руках, они изменялись внешне. Лоскутами с них спадала надуманная мёртвой волею кожа и одежды. И гремя костями, лезли они под могильные плиты прочь от надвигающегося рассвета. Над головою в предрассветной мгле сгустились тучи, и грянул гром. Тяжелые капли дождя сорвались с небес и ринулись к земле, выбивая в почве миниатюрные кратеры. Под их ударами таяли призрачные цветы. Цветы плакали и не хотели таять: «ах, зачем, зачем умираем мы ни с чем?»
Лев в ужасе закрыл лицо. Ветер шатал его из стороны в сторону, и жгучие капли дождя настойчиво молотили по нему, желая растворить, расколоть, разделаться раз и навсегда с Казаковым.
- Посмотри, посмотри на меня! – Услышал он голос Агнессы.
Лев отстранил руки от лица и глянул.
Колдунья стояла почти нагая, едва прикрытая остатками того, что раньше было одеждою и, моля, тянула к нему руки. И нагота её с каждою секундою становилась более чем буквальною. Платье стремительно ветшало на глазах. Некогда красивая шаль, тонкой паутиной тлена свисала с плеч. Шляпку сорвало ветром, но, не успев даже коснуться земли, головной убор превратился в ветошь и рассыпался. Бледная кожа Агнессы принялась сереть, а волосы на голове редеть и опадать клочьями. Алый кулон, покоившийся между её грудей, вспыхнул в последний раз и погас, сорвавшись с тела. Цепочка, на которой он держался, рассыпалась на тончайшие звенья и осыпала грудь, плечи и руки колдуньи. На теле девушки, там, где мгновение назад сиял камень, открылась аккуратное тёмное отверстие. След от пули, некогда поразивший её сердце, ожил. Из него тонкой струйкою показалась змейка густой багровой крови.
- Лев, лев! Не предавай меня!
В её жалобном тоне он услышал иной возглас, услышанный им из уст другой девушки, которая также решила, что он предатель…
- Я… я не могу! Ты… мёртвая.
- В сердце твоём я была живая. И видел ты не прах лишь оттого, что хотел видеть меня живой. И я хочу жить.
- Просто… Я не знаю, правда, прости. Я не хотел. Правда.
- Вы слаба’и! – Вдруг неожиданно твердо сказала Надежда. – Вы слабые, ничтожные мужчины! Нет в вас веры, пуста любовь и бессмысленна надежда!
И, казалось, что в это мгновенье процесс тлена остановился. Она была похожа на больную туберкулезом последней стадии, ужасающая в своей смертельной болезни и притягательная как умирающий цветок на пожаре. Бледная, холодная, гордая. На щеках её заиграл румянец, но это было обманчивое впечатление – конец её был неизбежен.
- Я тебя отпущу, ‘азаков, но дай мне прощальный поцелуй! Один единственный если у тебя на это хватит смелости!
Лев нерешительно сделал шаг к ней на встречу и потянул губы. Он был напуган, но желал, чтобы всё это как можно скорее кончилось.
Девушка схватила его, притянула к себе и впилась поцелуем. Он зажмурил глаза и своими губами ответил на поцелуй.
Она сама отстранила его от себя. Взглянув на него своими погасшими серыми глазами, произнесла:
- Ты будешь пленником сна. Видеть и слышать мечту, но никогда не посмеешь к ней прикоснуться. Тебе вовек не проснуться! Будешь искать – не найдешь, но знай, искомое рядом. Жизнь для тебя станет адом. Решишь, что смерть настанет пробуждением, но белая сестра не станет исцелением. Это плата моя за твой поцелуй. Проклятие из проклятий и награда из наград. Будешь, быть может, любовью временною рад, но сердце твое сразит печаль – твоей подругой буду не я, как не жаль - покойница, ведь я не живу средь белого дня. Но ночь всегда придёт со мною, во снах твоих, я навещу тебя. Ночной порою отдам твой поцелуй и исчезну. Оставив тебя без надежды на призрачное счастье мёрзнуть!
Она бросилась к своей могиле. Гроб её опять сложился в коробку, и земля под ним забурлила, поглощая утлую посмертную лодчонку на пути в мир иной.
- Прощай, Лев! И до встречи ночью однажды! Прочитай надпись на могиле моей, это важно – может в голове твоей и блеснет луч надежды на пробуждение! Что вряд ли…
И с последним словом крышкою захлопнулся гроб и опустился под землю. Могила, заброшенная таяла на глазах, уходя из мира реальности. Лев в последнее мгновенье кинул взгляд на табличку на кресте. Там значилось:

Надежда Львова

1891-1913

«Любовь, которая ведет нас к смерти»

И могила исчезла. Место, где она стояла ещё секунду назад, занимали холмики иных могил, иных эпох.
Казаков был смущен и опустошен. Женщины…
Все они создания очень странные, хоть живые, хоть мёртвые. Хоть старухи, хоть молодухи. Что хотела она сказать? Всякая любовь ведет к смерти, или же что с любовь хранит тех, кто с нею до самой смерти, как те двое, Ананьев с супругой своей Анною? Может когда-нибудь он и расшифрует эту загадку. Что вряд ли…
Надежды у Льва, способной пролить свет на эту тайну, более не было.
Под ливнем, в робких рассветных лучах, под искрящимися над головой молниями, он отправился искать выход. Спустя полчаса он нашел его у врат храма Веры, Надежды и Любви и матери их Софии.
А в голове всё крутились ночные слова-рифмы картавой Агнессы-Надежды:

Ведь мы — только женщины! ‘аждый смеет
дотронуться,
В ‘аждом взгляде — пощёчины пьянящая боль…
Мы — ‘оролевы, ждущие трона,
Но — убит ‘ороль.

Ни слова о нём…
Смежая веки,
Отдавая губы, — тайны не нарушим…
Знаешь, так забавно ударить стэком
Чью-нибудь орхидейно раскрывшуюся душу!

[_Sfio_]

Жаль, что не публикуешь...

[Quenti]

...Несколько позже удалю, если таки решусь опубликовать.

...Жаль, что не публикуешь...

Более тонкого намека: "удаляй же!" сложно придумать.

Женщины…
Все они создания очень странные, хоть живые, хоть мёртвые.

[_Sfio_]

Более тонкого намека: "удаляй же!" сложно придумать.

Женщины…
Все они создания очень странные, хоть живые, хоть мёртвые.

Вот блин, творческие души)))
А правда, интересно, почему не публикуешь... хотя думается, ты не ответишь) В любом случае, мне нравится.

[Quenti]

Почему же не отвечу? Вопрос лишь в том, что ответ может не понравиться.

Дело в том, что те немногочисленные лица, что видели черновой вариант романа, нещадно льстя мне, утверждают, что по силе эмоционального и сюжетного наполнения он сравним с "М и М" (не решаюсь даже написать полностью). Вот. В любом случае, меня это просто угробит. Если это неправда (что скорее всего), я навеки разочаруюсь в себе как в писателе, т.к. считаю этот роман сильнейшей вещью, которую я когда либо создал. А если, это не дай бог правда... вот как мне жить тогда, с осознанием, что я, страшно сказать, сравним с Михаилом Афанасьевичем?

Лучше в печь, право.

[_Sfio_]

Лучше в печь, право.

А "рукописи не горят"
Я всегда в таких случаях говорю, что лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.

[Ogirion]

Эх, всегда завидовал Мастерам пера и слова, Властелинам слога и Повелителям художественного стиля. Способным одним мановением руки выдать опусы затягивающие нас в глубины вымышленного и прекрасного либо рвущие наш мозг и здравый рассудок в клочья окуная нас в мир безумия и хауса необъяснимого и не постижимого.
Короче хотел бы я иметь хорошую фантазию и способность писать художественные произведения